А бабушка весну не любила. Когда небо становилось высоким и синим, промытым до самого донышка, она по привычке вставала у окна, только смотрела не вниз, а вверх, и по лицу ее проплывали тени. Я хотела понять, о чем она сейчас думает. Может быть, "Боже, еще одна весна", или "А вдруг эта весна - последняя?", или "А вот были весны..." Я не понимала, как можно хмуриться, заметив проталины. Я-то скулила под дверью нетерпеливым щенком, бабушка осаживала: "Не ной! Получишь!", оглядывалась на окно и вздыхала. Она знала, что лужи были еще слишком холодными, с хрусткой взвесью льда, а я бы непременно сняла варежки и где-нибудь потеряла. Заявилась бы обратно с поджатым хвостом и "красными лапами, как у гуся". Но вздыхала бабушка явно не поэтому. 

Мало-помалу снег уползал умирать под тень больших деревьев. Там до мая можно было видеть злой сугроб - когда я трогала этот снег, он обжигал и царапал пальцы, а снежок, который я пыталась слепить, рассыпался. Земля оттаивала и одуряюще пахла. Этот живой свежий запах долетал и до нашего этажа, и это значило, что пора освободить окна. Бабушка кряхтела, пыталась расшатать присохшие за зиму шпингалеты, в сердцах дергала и шепотом материлась. Потом сдавалась и командовала - лезь. Бабушка была мала ростом и до форточки не доставала. Влезать же на табуретку побаивалась - а ну как заскрипит, зашатается. А ну как заметят соседи старуху в окне? Как будто помочь некому, стыдоба. 

С антресолей появлялась коробка, с кухни - нож, и мы подолгу отколупывали оконную замазку и отрывали жесткие, пропитанные засохшим клеем полоски старой простыни. Обнажалась начинка - пожелтевшие полоски скомканной ваты. Освободить от них окна уже было легко. "Как невесту обряжаем.. то есть наоборот", - ворчала бабушка и причитала: "Голые теперь, воистину голые". Беззащитные. 

Я хлопала в ладоши, предвкушая любимый момент - когда створки отворятся, с хрустом и треском, будто окно вырубали, открывая нам волю, и в комнату хлынет ветер и щебет птиц. Мне казалось, будто кто-то раскапывает наш дом, и сейчас, того гляди, освободит, а бабушка мелко крестилась и уходила в глубь квартиры. Ей не хотелось этой свободы. Какой в ней смысл. Куда спокойнее было зимой сидеть на кухне со стаканом чая, протирая запотевшее окно, и знать, что никуда не надо идти. Некуда идти. Наверное, были у бабушки другие весны, полные ветра и надежд, да все закончились.